Хочу написать о том, как необходима ничего не требующая взамен любовь к матери, отцу, отчему дому, как счастлив человек, способный ощущать поэтическое излучение обыденности, как мудр тот, кто понимает, что люди, несмотря на все их недостатки, достойны восхищения, как драгоценна утрачиваемая ныне многими из нас способность обрадоваться обыкновенному птенцу и остро пожалеть одинокое дерево на глухой сельской дороге.И слышу: сентиментально, банально, старо, выражать следует сегодняшнее: жёсткое, больное, взрывчатое – машина времени бешено мчится к ХХI веку с его новыми истинами.

Открывать новые истины необходимо. Но напоминать о старых, извечных изначальных и часто исчезающих – в погоне ли за ложно понятой современностью, или тем интеллектом, которому почему-то сопутствует снобизм, или некой независимостью духа, оборачивающейся обыкновенным эгоизмом, — необходимо, думается, вдвойне. Хотя бы для того, чтобы понять, что мы теряем, приобретая.

Она пела на своём родном языке. В этом зале, пожалуй, одна я не знала молдавского, но её ликующий голос, её глаза и руки, одновременно нежные и сильные, как крылья чайки, говорили больше слов.

Она пела, и я видела село на берегу Прута, светлый, чистый, крепкий дом на маленькой улочке, у крыльца орех, под орехом простой, деревянный и очень большой стол, какие бывают в домах, где растёт много детей.

Их росло шестеро. Она – вторая. Первой была Зина – «мама Зина», скажет она мне, не боясь показаться сентиментальной. Зина была старше её всего на четыре года, но это были те самые четыре года войны, которые стреляли в тех, кто не воевал. Отец, пулемётчик, дошедший до Берлина, вернулся со шрамом на лице. Зина, переболев тифом, ослепла.

Но самый большой слепец, как известно тот, кто не хочет видеть.

Зина сидела у маленького приёмника и слушала большой мир. А потом рассказывала им, младшим, то, что слышала, и, рассказывая, пела – те песни, которые пели в большом мире. «И мы все учились у неё – такая музыкальная память!.. А душа!» — не побоясь показаться восторженной, скажет Соня.

Они все пели. Но всё же не так много, как об этом пишут сейчас, что четверо из шести Ротару на профессиональной сцене. Много они работали. Выпросив как-то в школе на неделю баян, Соня и не подумала прикасаться к нему днём – только ночью, в сарае, «все уже спят», тихо будила Зина. Днём Соня пасла корову, отец уходил на колхозные виноградники, мама – на колхозные поля, мама часто болела, и тогда за неё на поле выходили они, дети. «Вон до той кукурузы дойдёте — и передохнём», — подбадривал отец. Они доходили. «А теперь вон до той» — и они учились понимать, что труд – бесконечен.

Эта бесконечность иных утомляет в конце концов и улетев из родного гнезда, дети снисходительно, а то и свысока взирают на своих, так и не оторвавшихся от земли, родителей. «Мама, папа – такие труженики!.. Давно на пенсии, а у нас и корова – видели? И поросята, а какой огород, посмотрите, а сад в каком порядке! — говорила она оживлённо и приглашала к столу под орехом: — Попробуйте сметаны, домашняя, а это брынза молдавская, настоящая». Говорят, всё чаще появляется сегодня у людей аллергия на настоящее, естественное – парное молоко, например. Так мы уже пропитаны всем искусственным.Михаил Фёдорович, высокий, плечистый, неторопливый, и Александра Ивановна, маленькая, тихая, как бы навсегда уставшая женщина, носили и носили из кухни тарелки с едой. А в детстве Соня помнит себя с торбой за спиной в длинной очереди за хлебом, сладость розовых подушечек с повидлом по праздникам. Но когда рассказывает об этом, лицо у неё не грустнеет: так тогда жили здесь все, почему у неё должна быть особенная доля? В Маршинцы, где стоит родной дом Софии Ротару, мы приехали в один день, и я видела, как, войдя в дом в розовых брюках и таких же кроссовках, она тут же вышла в тёмном, стареньком мамином халате, стянув падающие на плечи волосы узелком на макушке, в отцовских калошах на босу ногу – шёл дождь. Извечная крестьянская привычка беречь платье на выход перешла в органическую нелюбовь выделяться, которую я заметила ещё там, в Крыму, где мы с ней познакомились.

Как-то, вот так же приехав домой и привычно переодевшись, она взяла тяпку и пошла в огород. «Девушка! – остановил её голос за калиткой – Позовите, пожалуйста, Софию Ротару». Такой же случай произошёл и с более опытным посетителем, одним из корреспондентов, когда он застал певицу доящей корову. У всех у нас примерно одинаковые представления о звезде. Быть может, в этом повинны иные звёзды?

Эта звезда залезла на высокую печку в маленькой летней кухне, позвала: «Идите греться, сыро». Из-за сырости и пришлось переехать в Крым – начиналась астма. Но там, в Крыму, вытащив меня на Ай-Петри, на самую вершину, где под ветром ходили волны белых ромашек на пологих зелёных отрогах, она сказала: «Хорошо, правда? Я часто бываю здесь – эти места напоминают мне Карпаты…»

Сидя на печке, она представляла мне слетевшихся к её приезду родных: «Это брат, Анатолий. Ну чудо! Председатель колхоза сказал: стали бы все такими – какая жизнь у всех нас была бы!», «Лида – красивая, правда?», «Жаль, брата Жени нет – он такой!..», «А это Аурика, младшая, наша любимица», «А это тётя – золотые руки!». И по всему выходило, что на они ею, а она ими гордится. Об одной женщине с обветренным, загорелым и немолодым лицом воскликнула: «Смотрите – вылитая Клаудия Кардинале, верно?». И, не услышав от меня подтверждения, просила: «Да вы вглядитесь, вглядитесь!»

«Вглядитесь» — пожалуй, самое частое в её устах слово. Но это, оказывается, так непросто – вглядеться в привычное, родное…

Она поёт, теперь уже на украинском, о родном своём крае, песня известная, старая, тысячу раз ею петая, но поёт она так, будто только сейчас вгляделась и увидела, какая же она, «ридна матинько моя земля». На этих последних словах она поёт низко, очень низко, до полу склоняет голову.

Люди в зале не прячут слёз. И долго благодарно аплодируют. Не бьют в ладоши только два человека рядом со мной. Это отец и мать. Считают, видно, что это нескромно – на людях хвалить дочь. А дочь, при первых же тактах новой песни, ласковой, нежной, — «дульче мелодия», — собирает цветы, которыми усыпана сцена, спускается в зал и так, с цветами и песней, начинает пробираться сквозь плотную толпу людей в проходе к нашему ряду. Она не боится приблизиться к тем, кто её слушает. Не любит оркестровых ям, отделяющих её от них, света, при котором слабо различимы лица слушателей, и ценит не тех из них, кто осаждает подъезды, а кто может, как это не раз было, на открытой площадке при внезапном дожде просто выйти на сцену и раскрыть над ней зонт или, в холод, накинуть на открытые плечи тёплую шаль: «Простудишься».

Закончив песню здесь, в зале, она тихо говорит: «Передайте, пожалуйста, цветы маме».

Когда мама далеко, цветы несут к памятнику погибшим – он ведь есть в каждом городе. Такова давняя традиция «Червоной руты». «У неё святое отношение к дорогим для нас понятиям. Потому она поёт патриотические песни так, как мало кто поёт. Сам видел – весь Кремлёвский Дворец съездов подняла, когда пела: «Я, ты, он, она – вместе целая страна», — рассказывал мне бывший директор ялтинского театра В. С. Краюхин.

Патриотических песен у нас много. Значительно меньше тех, кто умеет их петь волнуя. Во что не веришь – то не волнует. Быть может, потому она так поёт песню о стране, что страна для неё начинается с отца и матери.

«А я так гонял её по хозяйству! – вдруг шепчет мне, вздохнув, отец. – Да что там говорить, жизнь была такая – морковку в городе заставлял продавать…». Мама молчит – она совсем плохо говорит по-русски.«Однажды я пустилась рассуждать о том, что мы, вырастая, неизбежно удаляемся от родителей – иные интересы, иной круг общения, а они, мол, давно потеряли способность к развитию, — рассказывала мне Светлана, учительница, из обычной поклонницы ставшая верным другом семьи, — и вдруг София Михайловна, главная черта характера которой такт, деликатность, сухо прервала меня: «Я этого не понимаю».

Такая дочь.Но знаю я уже и то, что вчера, прилетев в Черновцы, сказала встречающим: «Нет, не домой — в клуб». И хоть клуб этот всего в трёх километрах от родного дома, родители увидели дочь только утром. Дочь репетировала.

«Завтра я провалюсь», — сказала, нервно сцепив пальцы рук. Признаться, показалось мне это неким, незамеченным мною ранее, кокетством. Пела, покоряя на сценах Канады и Западного Берлина, недавно триумфально выступила в двухтысячном зале «Украины», после концерта в Кишинёве к званию народной артистки Украинскоё ССР добавила звание народной артистки Молдавии, лауреат премии Ленинского Комсомола – и вдруг такое волнение перед каким-то концертом в своём селе, в райцентровском клубе! Но, отсидев на репетиции несколько часов, до глубокой ночи, поняла – какое там кокетство!.. Она в самом деле просто умирала от волнения. «Не члены же комитета по государственным премиям», — пыталась я успокоить её. Знала уже, что она выдвинута на соискание. Она не ответила, только посмотрела молча и, как от зубной боли, поморщилась.

«Неужели это такое важное событие – открытие районного Дома культуры, чтоб вызывать Ротару? Да ещё перед её выступлениями на Всемирном фестивале?» — спросила я секретаря Новоселицкого райкома партии. Позже, узнав об этом, она скажет: «Зачем вы так? Конечно, событие, ещё какое, я не могла не приехать». И тут же спросит: «Клуб вам понравился? Правда, замечательный?»

Клуб показался бы мне замечательным, даже если б я не знала, в каких развалюхах, добираясь к ним на грузовике, на охапке сена, начинала она петь, едва различимая при свете керосиновой лампы. Но теперь её освещают юпитеры. А свет их, как известно, меняет не только внешность.

Небольшой перерыв перед вторым концертом. Иду за кулисы. Концертное платье на вешалке, звезда сидит, закутавшись в белую шаль, вокруг какие-то тёти в платках, дети, забегает какой-то мужчина, они крепко обнимаются. «Это мой учитель, Дмитрий Михайлович, помните, я вам рассказывала». Она о многих рассказывала, кому считала себя обязанной, и смотрела серьёзно в блокнот, все ли фамилии я записываю. «А это, познакомьтесь, та женщина, что расшивала мне платье, все спрашивают: в какой загранице купила? А это наше, наше!».

Если бы премии давали не только за то, что мы слышим со сцены, но и за то, что видим за кулисами!..

Подходит бабуся с веником, уборщица в клубе: «Соня, в мене чоловик вмер». Бабуся эта явно не из того блокнотовского списка. Но Ротару, горестно сдвинув брови, слушает её рассказ о том, как именно это случилось. А я вспоминаю рассказ соседки, просто соседки по дому, Аллы Григорьевны о том, как, переехав в Ялту, их семья потерялась сначала в этом своеобразном городе, а тут горе – умерла мама. «И Соня не только пришла и сидела со мной – сама, своими руками обивала гроб… А то стук в дверь: «Это я, рыбачка Соня, рыбы вам наловила». Естественный очень человек. Ну ни один штрих, ни один жест не выдаёт, что это та самая знаменитая Ротару, которая нам с экрана поёт! А кто мы ей? У нас никто и музыкой-то не увлекается».

Для неё каждый человек измеряется тем, насколько он человек – и ничем больше.

А теперь она поёт на русском. «Есть вечная любовь, мне жаль вас, кто не верит, кто крылья обломал и не взовьётся вновь…» Это «мне жаль вас» могло бы прозвучать и свысока, осуждающе и даже презрительно к тем, «кто чахлые цветы тайком срывать привык». Но ей именно жаль, очень жаль, до собственной боли жаль тех, кто не верит. И она снова и снова , со страстью и чистотой, которые редко теперь почему-то объединяются, убеждает: «Есть солнце! Есть гроза! Есть вечная любовь!»

… Три часа тишины. Колхозный пруд, удочки на берегу и они, втроём, рядом. Она, её муж, их сын. Мы ехали сюда узкой грунтовой дорогой среди полей. «Какое одинокое дерево!..» — сказала она, увидев тополёк на обочине. Сказала, как о живом. Одиночества не переносит. «Когда муж уезжает, свернётся, как ребёнок, калачиком, забьётся в угол, молчит»,- рассказывала Светлана. Но расстаются они редко: Анатолий Кириллович Евдокименко, муж, художественный руководитель «Червоной руты».

«И кто тебя замуж возьмёт? – говорила, бывало, мама. – Одна музыка в голове». У него, студента физмата, тоже «одна музыка» была в голове: играл на трубе, мечтал о создании ансамбля. Соню увидел впервые на обложке журнала. «Буковинский соловейко» — стояло в подписи. Он соловейко нашёл, убедил, что народную песню можно петь на эстраде, вместе уехали на IХ Всемирный фестиваль , из Болгарии она привезла Золотую медаль – «София покорила Софию», — писали газеты – первую сою награду. И фату.И на три года оставила сцену. Муж кончил университет, а они решили сразу: только вместе, иначе семьи не будет. А потом родился Руслан. Она долго кормила его грудью.

Мама и папа часто уезжают, колесят по стране. А когда приезжают, папа сразу на рынок, мама становится к плите. «О какие запахи, мама!» — кричит Руслан, приходя из школы. Руки, так похожие из зрительного зала на крылья, варят, моют, стирают, чистят, скребут. Зачем? «Я получаю от этого удовольствие, — просто ответила она. – Как и каждая женщина, разве не так?»

Если бы каждая… Истинно женского нам, увы, не хватает. И не только на эстраде. Впрочем, и истинно мужского тоже. Когда перед концертом она, нервно сцепив пальцы рук, бродила по двору, погасшая, молчаливая, я увидела, как он, муж, тихо подошёл к ней, что-то держа за спиной, а потом это что-то, как редкостный дар, положил ей на грудь. Лицо её разом вспыхнуло такой знакомой всем по экрану улыбкой. Оказалось, кролик. Обыкновенный, бесцветный какой-то, мне показалось. «Толик, какой он красивый!»

Бесцветным кажется лишь то, что не окрашено любовью.

Это выглядит идиллией, понимаю. Но идиллии, как известно, нет даже в природе. В семье тем более. Всякое бывает. Бывает, устают друг от друга: сцена – дом, дом – сцена. Но любить, верно сказал кто-то, это не значит смотреть только друг на друга. Это значит смотреть в одном направлении.

Однажды они с поэтом Виеру слушали специально написанную для неё композитором Кирияком мелодию. Нужны были слова. О чём? О романтике, сказала она. Виеру поморщился: ну, это банально…

Конечно, банально – заболтали ведь и слово, и понятие. Ложную красивость, а то и прекраснодушие, прикрывающее часто обыкновенное отсутствие порядка. Выдаём за романтику и сетуем потом, что она – исчезающее понятие. Ротару настаивала. При всей своей деликатной мягкости – в маму, бывает тверда, как отец-пулемётчик: когда идёт наперекор сиюминутным веяниям, предпочитая минуте вечность. Её поддержал он, муж и художественный руководитель, и поэт ушёл, несколько обескураженный. И вдруг вскоре раздался звонок: «Слушайте, ночью не спал, думал и понял: о Соне надо писать, о Соне!».

Она только начала петь «Романтику», как зал разразился аплодисментами. Эта песня одна из самых любимых. Так было и потом, во время фестиваля, на гала-концерте советской делегации – в многотысячном и многонациональном зале. Потому что каждому из нас, что бы мы там ни говорили, хочется собрать себя, рассеянного по мелочам страстей, в едином порыве к высокому и чистому.

Она объяснила это по-своему: «Мы с Толиком во время зарубежных поездок часто заходим в дискотеки. Громкий звук, яркий свет, жёсткие ритмы рока – и вдруг полчаса тишины. Льются лирические мелодии, люди успокаиваются, о чём-то думают, разговаривают, глядя друг другу в глаза, будто умываются тишиной. Век такой быстрый, жестокий – я хочу быть такой тишиной».

Но в тишине ведь отчётливей слышен тихий шепот равнодушия, шум весёлого безделья, гром ложного пафоса. А «сердитая песня» в её репертуаре – одна, и поёт её она совсем не сердито. Она что, не знает, что вокруг хватает плохих людей? «Знаю, — ответила она. – Но если говорить человеку: ты плох, ты плох – он станет ещё хуже. Говорю, ты хороший, ты хороший, вглядись в себя!»

Три часа тишины. Сижу поодаль, пытаясь понять, как при такой живости характера всех троих можно так долго вглядываться в одно и то же…

… А теперь здесь, на концерте, она поёт сидя. Песня такая: просто женщина сидит и рассказывает людям о себе. Рядом любимы человек, всё хорошо у неё, а всё равно немножко грустно. «Де че?» Отчего? Оттого, наверное, что дни бегут, отлетают от жизни, как лепестки цветка… О вечности редко думает тот, у кого сегодняшние болезни, несчастья и тревоги кладут на сердце шрамы, на лицо – морщины. Ей 37, но морщин у неё нет – юное лицо.

Юное лицо и седая голова.

Не принято, конечно, так писать о женщине, да ещё актрисе. Но писать всё же хочется правду, да и знаю – не повредит она женщине, которая при свете обычного дня выглядит ещё лучше, чем при свете рампы.

Ей делали операцию. Довольно обычную для певца, 7-10 дней больницы, голосовой покой, и соловей запоёт снова. Но больница была в Москве, сын Руслан в Ялте, до Москвы были длительные гастроли в ГДР, и она улетела домой. А когда, едва выждав положенное время, села к инструменту, обнаружила, что голоса у неё нет.

Она никогда не знала, что такое голосовой покой.

«Безотказная» — в первую очередь отмечали все, с кем приходилось мне говорить о Ротару. Только за прошлое лето дала в колхозах Крымской области 137 концертов. «Я же депутат, это мой отчёт». Как-то на гастролях, после шести лет без отпуска, трудных съёмок в кино, она вдруг на мгновение, прямо на сцене, потеряла ощущение реальности: где я ? что со мной? Огромное нервное перенапряжение – констатировали врачи. Но она продолжала петь. «Облегчи хоть программу – просили мы её, — рассказывала мне Георгина Ляхова, десятилетний спутник по ансамблю. – Не пой сегодня «Вечную любовь» — такая трудная песня!»

Но она пела. Голос казался её бесконечным, как труд, как жизнь. И вот жизнь кончилась. Как-то разгорячённая спором с каким-то начальством, она сказала: «Уйду со сцены». «И что же будешь делать?» — спросило начальство. «Коров доить, — не задумываясь, ответила она. – И посмотрите: через два года стану Героем Соцтруда». Тогда она верила в то, что говорила, теперь повторяла: нет голоса – нет жизни. Особенно страшили ночи – свет уличных фонарей напоминал свет рампы.

Но она не была бы Ротару, если бы с настойчивостью, с какой крестьянин вновь засевает погибшее поле, не стала учиться петь заново. Месяц провела в специальной клинике в Киеве и в день по нотке – по одной нотке в день! – возвращалась в жизнь. «Сказала себе: у тебя был голос от природы, теперь будет свой собственный».

Собственный голос всегда лучше заимствованного. «Сейчас у неё голос богаче, тоньше оттенками, — скажет мне один музыкальный критик. – Второе дыхание!». От того далёкого времени осталась лишь нелюбовь к ночным фонарям. Критик не знает, что с ней произошло. А врачи знают. И просят: не забывайте о голосовом покое. А она срывается по первому зову на открытие сельского клуба и, отрепетировав ночью, ранним утром стоит, как школьница, в тёмном платье с белым воротничком, у памятник а Ленину, в президиуме, то под дождём, то под солнцем, а потом поёт. Два концерта – просят. А через день снова два – снова просят. А потом к председателю её родного колхоза имени Жданова, родного – не преувеличение: плакала от радости, когда колхоз показывали недавно в «Сельском часе», — прибежали прямо с поля женщины: «Весь район Соню слушает, а мы, маршинецкие, попасть на концерт не можем». И она даёт ещё два концерта – только для своих односельчан.

Возвыситься легче, чем остаться самим собой. Ныне на эстраде модно такое понятие: маска. У Софии Ротару маски нет. Почему? «У меня одна жизнь», — ответила она.

Не все могут петь о чувствах, но учиться чувствовать могут все.

София Ротару стоит на сцене сельского клуба, как на сцене Кремлёвского Дворца съездов, в нарядном эстрадном платье, как в мамином старом халатике, голос её нежен, чист, как в разговоре с сыном, руки её, как крылья чайки, чей полёт ей дороже полёта самых совершенных машин. И поёт нам о том, что жить – это значит каждый день умирать от любви.

Она очень современна. Многие таланты рассказывают нам о том, чем обладает время. Её талант рождает то, что этому времени не хватает.

Наш фотокорреспондент нашёл её в московской гостинице, сразу после фестиваля. Огромный, как всегда, успех: в номере стояли пышные розы, торжественные гладиолусы, изысканные гвоздики. Но фотографироваться она вышла на улицу – к белой, простой, нашей берёзке… Вот этот снимок – вглядитесь.

 

 

И. Руденко, газета «Труд» , 1985г

Tweet 0